Бета:  Raisin Bran


читать дальшеНаманикюренные пальцы нетерпеливо барабанят по стойке. Молодой официант улыбаясь приносит кофе. От стаканчика поднимается белесый пар, а напиток больно обжигает горло. Четыре глотка — и пластик с глухим стуком ударяется о дно мусорной корзины. «Посадка на рейс Лос-Анджелес — Париж начнется через 15 минут», — объявляет мелодичный голос.
Тихо играют рождественские песни, и все кафе украшены разноцветными гирляндами. Нелепость. Одно радует: людей не так много, как могло бы быть.
У какого-то ребенка из рук выпадает мячик и катится прямо к ногам женщины, той самой, что нетерпеливо ждала горячий напиток у стойки. Ребенок начинает плакать, а женщина, поджимая губы, отходит на пару шагов в сторону — пусть поднимает кто-нибудь другой. На вид ей лет тридцать пять, крашеная блондинка в вещах от Armani. Сидящий неподалеку мужчина окидывает ее насмешливым взглядом, и сам идет за мячиком. Глупый ребенок продолжает орать, а его родителям, кажется, все равно.
Она ненавидит аэропорты. Слишком много народу. Эта вечная толпа напоминает чистилище. Сотни людей снуют туда-сюда: скоро отбывающие, новоприбывшие, опаздывающие, слоняющиеся без дела и глазеющие то на электронные табло, то друг на друга. Такие разные, со своими мыслями и проблемами. Кто-то едет работать, кто-то в отпуск, а кто-то убегает от себя самого. И каждый словно твое отражение.
Она всегда боялась толпы. Психолог говорил, что это называется «демофобия». Не замечая, она нервно дергает плечом и морщится, рассматривая довольные и одинаковые лица окружающих. Они действительно одинаковые. Люди в масках, занятые только собой. Отражение современного общества. Мир катится в ад, и с этим ничего не поделаешь.
Она сильнее, чем нужно, сжимает руку в кулак, оглядываясь на шумную компанию каких-то туристов. На ладони кровь. Вчера чертов кот разбил вазу, и она обрезалась осколком.
В туалете неприятно пахнет дешевым освежителем. Кровь, смешиваясь с водой, розовой струйкой стекает в раковину. Зеркало кажется мутным, и она долго пытается понять, себя ли видит в отражении. Прическа немного сбилась, но макияж остался идеальным — себя. Маленький бриллиант на шее радует глаз.
Мелодичный голос объявляет начало посадки. Еще пару секунд она смотрит на своего двойника в зазеркалье и выходит.

Мало кто путешествует в канун Рождества. В первом классе, помимо нее, только пожилой мужчина. Тот самый, что подал мячик ребенку. Теплый взгляд карих глаз, волосы с проседью, аккуратная бородка и лукавая улыбка. Не слишком худой, но и не толстый. Мужчина улыбается ей и жестом показывает на место рядом с собой.
— Нам лететь тринадцать часов, не мешало бы познакомиться. Не находите?
— Я хотела поспать, извините.
— Значит, придется коротать время в одиночестве, — улыбаясь, пожимает плечами он.
В иллюминаторе в последний раз удается увидеть аэропорт L.A. Самолет взлетает, и спустя десять минут стюардесса уже предлагает газеты и воду.
— Меня зовут Антуанн, — произносит мужчина.
Женщина не откликается, делая вид, что заснула. В конце концов, она сейчас находится вне поля его зрения.
— Я знаю, вы не спите. Ни один нормальный человек так быстро не заснет.
Она упрямо продолжает молчать.
— Ну же, поговорите со мной.
— Я правда очень устала и хочу спать.
— Я верю.
— Тогда что Вам от меня нужно?
— Это Вы мне скажите, Колет. — Он специально чуть тянет ее имя, как будто катает на языке, пробуя на вкус.
— Мы знакомы?
— Лично нет, но я знаю о Вас все, Колетт Дюпре.
На пару секунд воцаряется молчание, а затем без лишних слов Колетт пересаживается на место рядом с мужчиной.
— Кто Вы?
— Антуанн Жерве. К вашему сожалению — комиссар полиции.
Самолет взлетел — ловушка захлопнулась.
Она прикрывает глаза и качает головой. Внутри все сжимается, кажется, словно не заметив, она глотнула кислоты, и теперь нутро разъедает. Через иллюминатор видны розовые облака. Закат.
— Красиво, правда? — Ее рот нервно дергается в подобии улыбки.
— Да, красиво.
— Вы меня арестуете?
— Как только будем на территории Франции. Сейчас не имею права.
— А если я так не пересеку границу?
— Этого не случится. Будьте уверены. Внизу нас с Вами встретят, и мы прямиком направимся в полицию.
— Жаль.
— Мне нет.
— С чего бы это?
Холодная улыбка словно делит лицо пополам.
— Вы по-хорошему должны быть мне благодарны… Я мог бы дать Вам поспать, но сами подумайте, проспать последние часы на воле… глупо ведь.
Он издевается. Делает театральные паузы и смешно выпучивает глаза. Имеет право.
— Как давно вы следите за мной?
— Лично я прилетел в Лос-Анджелес три дня назад. Мы подозревали, что в ближайшее время Вы захотите домой. Ваш отец…
— Оставим эту тему.
— Как знаете. Мне вот интересно, Вы правда не такая стерва, как про Вас говорят, или, помимо похорон, Вас в Париже ждут еще какие-то дела?
— Я же попросила оставить эту тему.
— Стерва.
— Старый козел.
— Вам могут увеличить срок за оскорбления сотрудника при исполнении.
Кажется, его это веселит.
— Плевать. Как думаете, сколько мне светит?
— Ну… исходя из количества обманутых вами людей, думаю, лет восемь.
Ее плечо снова бесконтрольно дергается, и, закусив губу, она отворачивается.
— У Вас тик? Я не знал.
— Не ваше дело.
— Нервы?
— У меня ведь достаточно нервная работа.
— Зато большая зарплата.
У комиссара хриплый и неприятный смех. Словно птичий крик. Ей хочется убежать от этого смеха, но самолет уже взлетел.
— У Вас вот тоже нервная работа, а зарплата мизерная.
— Зато меня за мою работу не посадят.
И он снова смеется.
— Эти идиоты сами хотели, чтобы их обманули. Я давала им желаемое.
— Как так?
Нет, у него не теплый взгляд, как показалось сначала. Холодный как лед. Придвинешься чуть ближе — превратишься в льдинку. Колетт отодвигается.
— Я обманывала только тех, кто хотел получить что-то ни за что.
— А они получили ничего взамен чего-то?
— Именно.
— Умно.
— Кому, как не Вам, говорить об этом. Сколько лет вы за мной гонялись?
— Семь.
Теперь уже она смеется.

Двигатели монотонно шумят, а закат за бортом становится красным. Самолет хуже запертой комнаты и застрявшего лифта. Своеобразная тюрьма. Ты не просто не можешь сбежать, бежать — бессмысленно.
— У меня есть тринадцать часов, чтобы уговорить Вас отпустить меня.
— Уже меньше. В любом случае ничего не выйдет.
— Не будьте так уверены. Чего Вы хотите?
— Вас.
— Хорошо. Я отдамся Вам. Могу доставить Вам удовольствие. Могу даже прямо сейчас. Я искусна в постели, скажите, как Вам нравится, и я все сделаю. Вы даже можете меня избить, если это доставит Вам удовольствие. — Она спокойна, словно обсуждает очередную сделку. Великий талант — скрывать эмоции.
— Вы готовы пасть так низко?
— Я готова на все.
— А я разочарован.
Колетт судорожно выдыхает. Улыбаясь, мимо проходит стюардесса, ее силуэт кажется очень резким, состоящим из сплошных углов. Стоит протянуть руку — и тебя раскроит надвое. Кажется, ее вырезали из другой реальности. Но все равно сейчас она самое реальное, что есть в мире.
— Вы меня не правильно поняли. Я хочу Вас… за решеткой.
Воздуха в легких нет. Его без остатка забрали эти холодные карие глаза. Впервые в жизни кто-то всерьез посягает на ее свободу, и впервые — ей по-настоящему страшно.
— Жалко, что здесь нельзя курить. — Она закидывает ногу на ногу, специально оголяя колено.
— Вы красивая женщина, — шепчет комиссар, протягивая к ней руку и останавливая в нескольких миллиметрах от черного капрона. Его рука тоже холодная, и, хоть он и не дотрагивается до нее, это чувствуется. — Вы просто чертовски красивы, — продолжает он громче. — Но как бы красивы Вы ни были, с толку Вы меня не собьете. — Он улыбается и убирает руку.
Колетт пожимает плечами, но позы не меняет, так и продолжает накручивать на палец светлый локон и покачивать ногой, стараясь задеть комиссара.
— Я сказала: «Жаль, здесь нельзя курить». Наверно, Вы глуховаты раз услышали что-то другое.
— Может быть.
— Вы курите?
— Да.
— А я бросила. Но Вы ведь дадите мне покурить, как приземлимся?
— Непременно.
Его улыбка похожа на звериный оскал, а голос — на шелест папирусной бумаги. Зачем думать о спасении, когда резонней думать о том, как за эти тринадцать часов сохранить здравый рассудок?

Мир сузился до размеров самолета. За его пределами нет ничего. Они подвешены в пустоте. За металлической обшивкой ничего нет, ни воздуха, ни облаков, ни мира. Мир только здесь.
— Могу я отойти в туалет?
— Идите. Все равно бежать Вам некуда, так что я спокоен.

Она включает воду и трясущимися руками высыпает содержимое своей сумочки прямо на пол. Кошелек, Vertu, прокладки, дорожный пузырек Guchi, записная книжка, ключи, помада, успокоительное, снотворное, ручка, карманный японско-испанский разговорник.
Отлично.
Как можно быстрее вырвать листок из записной книжки, ключами растолочь успокоительное и снотворное, завернуть, спрятать в карман куртки. Надо только подсыпать в нужный момент.
Когда она возвращается, комиссар смотрит так, будто все понял. Залезает под кожу и сквозь прозрачное стекло следит за рождением мысли. Знает, что она что-то задумала, и, черт возьми, улыбается!
— Вы долго.
— У меня проблемы с желудком.
— Не врите. У Вас их нет.
— Появились. Можно даже сказать, что они спровоцированы плохой компанией.
— Такой уж плохой?
— Вы мой палач, что в этом хорошего?
— Я интересный собеседник.
Ключи глухо зазвенели в кармане. Комиссар усмехается, но молчит. Она отворачивается. Ошибка на ошибке. Просто невозможно взять себя в руки.

— Мы решили не предупреждать экипаж, что проводится полицейская операция, — спустя какое-то время говорит Антуанн, рассматривая темноту за окном. От заката не осталось и следа. — Решили избежать шумихи.
— И правильно. Зачем волновать народ?
— Выверните карманы, пожалуйста.
— Пока Вы не имейте на это права.
Колетт улыбается и сдувает невидимую пылинку с плеча комиссара. Неожиданно он резким движением хватает ее за запястье и тянет на себя, она не пристегнута и практически наваливается на него сверху. Одной рукой он не дает ей вырваться, а другой шарит сначала в одном кармане, затем — в другом. Когда они опорожнены, он ослабляет хватку, и Колетт по инерции заваливается назад, сильно ударяясь головой о сидение. Боль засыпает глаза яркими искрами. Комиссар откладывает ключи в сторону, и с усмешкой рассматривает белый порошок снотворного, завернутый в блокнотный листок, пробует кончиком языка и улыбается еще шире.
— Извините, что был груб. Я не рассчитал. Садитесь. Боюсь, будет шишка… Я попрошу льда у стюардессы.
Колетт садится и забирает ключи.
— Обойдусь безо льда.
— Как хотите.
— А если я убью Вас?
— Что?
— Убью. Вас.
— И как?
Женщина резко подается в его сторону. Приставляет острие ключа к его горлу. Комиссар снова смеется своим каркающим смехом.
— Думаете, я не справлюсь с Вами?
Он не сопротивляется, пока она принимает наиболее удобную позу. Ее колено довольно неприятно упирается ему в пах, одна рука держит ключи у самого горла, а вторая сжимает его запястья.
— Это глупо. Мы оба знаем, что я сильнее Вас и могу вырваться в любой момент.
— Перед этим я успею раздавить Вам яйца.
— Это аргумент. Но учтите, если сюда сейчас придет стюард в надежде предложить ужин, нас могут понять превратно.
— Плевать.
— И может, перейдем на «ты»? Как-никак вы собираетесь раздавить мне яйца. Это должно сближать людей.
— Без проблем.
Ключи все ощутимей упираются в горло. Если бы это был нож, давно бы потекла кровь.
— Так и быть, я разрешаю тебе убить меня. Ну же, проткни мне горло, дай истечь кровью, и я умру. Хотя постой, сюда через пару минут придет стюард, и что ты ему скажешь? В любом случае тебя задержат и передадут властям. Только к мошенничеству прибавится убийство. Как перспективка?
Колетт молча убирает ключи и перебирается на свое сидение.
— По крайней мере, ты пыталась.
— Да, с гордостью смогу сказать в тюрьме, что сделала все, что могла.
— Уже неплохо.

Потом принесли ужин. Вегетарианское меню для нее и стейк с кровью для него.
Листья салата скрипят на зубах, и про себя Колетт проклинает эту чертову траву. Еда для кроликов. Паршиво для последнего ужина.
— Хочешь мяса? — Он накалывает на вилку кусочек и протягивает ей. Рот рефлекторно наполняется слюной, она сглатывает и отворачивается.
— Не упрямься. — Он запихивает в рот этот кусочек, а его зубы с неприятным скрежетом задевают вилку. Она шумно глотает слюни еще раз, наблюдая, с каким аппетитом он пережевывает мясо.
— Теперь у меня есть нож, и я могу его приставить к твоему горлу. Не испытывай судьбу.
— По-моему, вопрос с моим убийством мы уже прояснили. Разве нет? — Интонация игриво поднимается вверх и опускается обратно.
— Я хочу мяса.
Антуанн усмехается, отрезает кусочек, берет его двумя пальцами и протягивает ей.
— Что ты делаешь?
— Даю тебе мясо.
— Хочешь, чтобы я из рук ела? Это унизительно.
— Я опасаюсь протягивать тебе свою вилку.
— Почему?
— Так съешь кусочек?
Он хочет поиграть. Ему скучно, это видно. В самом начале она предложила ему себя, он отказался, а теперь жалеет и не знает, как попросить. В его глазах пляшут искорки желания, в них можно сгореть. Лед тронулся, а впереди еще десять часов. Каким бы умным он ни был — он мужчина, и в данном случае это его слабость.
Колетт берет его за запястье, проводит языком от основания указательного пальца к кончику, забирает мясо, но запястья не отпускает. Теперь настала его очередь глотать слюни. Когда кусочек съеден, она принимается облизывать его пальцы, берет в рот целиком и ласкает языком, параллельно наблюдая за его выражением лица. Стоит ему прикрыть глаза, она сразу отпускает его и отодвигается. Промакивает рот салфеткой и снова принимается за свой салат.
— Спасибо за мясо, — улыбается и больше не смотрит в сторону комиссара.
Он пребывает в легком шоке, уголком рта улыбается в ответ и прокашливается. Игра началась. И от выигрыша зависит многое. Рыбак на крючке у рыбки? Нет уж.
— Может, еще?
— Нет, спасибо. Мне хватит.

Красное вино заволакивает мысли полупрозрачной дымкой непринужденности. Игра кажется веселей, а на душе становится спокойнее. Бутылка все никак не хочет опустеть.
Вокруг только вязкая темнота. А они будто в игрушечном самолетике, подвешенном за ниточку в вечно-темном чулане.
— Вы встречаете Рождество в самолете с преступницей. Наверно, Вы очень одиноки?
— Тебе тоже не с кем его встретить. Так что не хорохорься.
— А почему Вы не женаты?
— Мы опять перешли на «Вы»?
— Извини, я уже забыла, что пыталась раздавить тебе яйца… — В голосе прячется смех. — Так ответишь на вопрос?
— Не встретил подходящую женщину.
— А сколько тебе лет?
— Пятьдесят.
— И за столько лет так и не встретил?
— Верно.
— Не верю.
— Почему?
— Ты умен. Привлекателен. И романтические ужины в твоем исполнении просто чудесны! Один ход с вилкой чего стоит!
— Ну, не все такие ценители, как ты. А ты любила когда-нибудь? Насколько я знаю, в последние годы ты одинока…
— Любила.
— Сильно?
— Безумно.
— И что случилось? Не выдержал твоего ритма жизни и сбежал?

Раны в сердце не заживают. Стоит только легонько дотронуться — и вот она снова свеженькая, и неважно, сколько лет прошло. Это парадокс. Кто-то любит парадоксы, а кто-то бежит от них.
В стекле иллюминатора отражаются грустные глаза и губы, сжатые в тонкую нитку.
— Он умер. — Комиссар видит, что Колетт отгородилась. Сухо пожимает плечами. И она — уже не она. Сторонний наблюдатель, рассказывающий историю. И про себя читает мантру — это все не со мной, не со мной, не со мной…
— Извини.
— Ничего. — Нервно постукивает ногтем по пластмассовому столику. Не надо было трогать эту тему, хотела его слабое место нащупать, а вместо этого показала свое. — Мы с ним были в одной связке, это он научил меня всему. Мы тогда только провернули одно крупное дело и ….
— Ему отомстили?
— Нет, — на губах появляется неожиданная усмешка, — он вышел за шампанским, и его сбила машина.
— Глупо.
— Это я тогда послала его за чертовым шампанским…
Мир сужается уже до размеров помещения первого класса. И нет ничего более реального, чем эта ночь, когда еще не все потерянно, и есть хоть малейший шанс что-то исправить. Сердце, кажется, стучит раз в минуту, и реальность тонет в бокале с вином. У стюардессы, предлагающей пледы, отвратительная оранжевая помада.

— У меня ведь нет для тебя подарка на Рождество. — Колетт постукивает красным ногтем по бокалу и виновато смотрит исподлобья.
— У меня для тебя тоже.
— А пистолет у тебя есть?
— Ты думаешь, у меня с собой на борту пистолет?
— Ага.
— Как бы меня с ним пустили?
— Нуу… ты показал значок, объяснил ситуацию — я опасная преступница как никак — и вуаля! пистолет на борту.
— Это глупо.
— Но ты не отрицаешь, что он у тебя с собой? Я просто хотела бы посмотреть, это был бы хороший подарок. Когда я еще оружие увижу?
— Не глупи.
— Можешь вынуть обойму. Я же не сумасшедшая, чтобы угрожать кому-то пистолетом.
— Может, позже.
— Спасибо.

Немного знобит. Может, от холода, может, от алкоголя, а может, от страха.
— Я не хочу умирать.
— Ты и не умрешь. Тебя посадят.
— Это равносильно смерти.
— Ты выпила слишком много.
— Нет. Просто я всегда больше всего ценила свободу…
Игра в самом разгаре, и это не шахматы — это покер.
— У меня будет к тебе одна просьба.
— И какая же?
— Я хочу, чтобы меня кремировали, а мой прах развеяли. Родных у меня нет, а друзьям тоже нельзя во Францию. Поэтому я прошу тебя развеять его.
— Что за чушь?
— Мы оба прекрасно понимаем, что в тюрьме мне не выжить. Ты же должен был долго меня изучать и должен понимать. Я не прошу лететь в Мексику и рассыпать его над вулканом Попокатепетль. Хотя это определенно было бы здорово. Нет. Лучше развей его с башни Монпарнас. Я не хочу гнить в земле. Хочу быть свободной и летать с голубями над Парижем.
— Ты серьезно?
— Отчасти. С голубями я загнула, конечно.
— Да, голуби определенно были лишними.
— Я же серьезно сейчас. Думается мне, я там правда сдохну. Сделаю себе харакири маникюрными ножницами — и все.
— Если не достанешь ножницы, то не сделаешь. Расслабься.
— Тебе не понять меня.
— Конечно. Я ведь не преступник.
— Не в этом дело. Хотя… эти богачи, они раздражают тебя?
— Мне плевать на них.
— Я вижу, что раздражают. Работать на тупых свиней, ничего не соображающих и думающих, как бы поскорее набить кошелек и выпендриться перед такими же свиньями-друзьями. Тупые и отвратительные. Раскидываются деньгами направо и налево, словно могут купить все. Но не могут ведь! — Она смеется, и плечо снова дергается. — Уважение не купишь, ты понимаешь?
— Допустим.
— Они приходили ко мне и сами просили! Обмани меня! Обмани! А когда до них доходило, что они идиоты, они шли к вам, чтобы хотя бы перед окружающими не выглядеть олухами! И это шикарное зрелище! Круче любого оргазма — наблюдать, как меняются их заплывшие жиром лица и как потом они брызгают слюной. И тогда, когда до них дойдет, насколько они жалкие, может, они изменятся? Может, что-то перевернется в их маленьком мозгу? Я не ради денег этим занималась, а ради удовольствия.
— Еще скажи, что ради людей.
— Ну… все может быть. Будешь один раз обманут — сам не обманешь, ведь так?
— У тебя навязчивая идея.
— А может, я просто больше ничего не умею и ищу себе оправдания?
— Я на этот вопрос ответа точно не знаю.
— А я не скажу его тебе. Сколько нам еще лететь?
— Около девяти часов.
— Жаль, ты выкинул мое снотворное, я бы поспала.
— Уж извини. Кстати, я мог бы умереть от передозировки.
— Я знаю. Давай спать?
— Эта ночь твоя целиком и полностью. Делай, что хочешь.

В течение трех с половиной часов она притворяется спящей, лежит, не шевелясь, прислушиваясь к каждому шороху. Ждет, когда он заснет. Чертов ублюдок сначала читал журнал, потом пытался посмотреть фильм, но в конце концов сдался. Он выглядит уставшим и наверняка тоже долго не спал. Колетт страшно. По-настоящему страшно. Пульс бьется где-то в горле, и вдыхать пропахший дешевой едой воздух все сложней. Нельзя поддаваться страху.
Она медленно поворачивается в сторону комиссара, чтобы окончательно убедиться, что он заснул. Слава Господу, спит как младенец, в обнимку с журналом, чуть приоткрыв рот и слегка похрапывая. Умилительное зрелище. Колетт медленно сползает со своего места к нему в ноги. Если у него и есть пистолет, то он в сумке под сидением.
Руки дрожат, и собственное дыхание кажется чересчур громким — это отвлекает. По сантиметру она расстегивает сумку. Темно-синие джинсы, пара рубашек, грязное белье, «Критика чистого разума» Канта (неожиданно), записная книжка и нераспечатанная пачка сигарет. Черт. Пистолета нет. Хотя на что она рассчитывала? Чудес не бывает.
А комиссар просыпается. Смотрит непонимающе, пытаясь осознать, в чем дело, затем резко подбирается — и сон как рукой сняло. Глаза холодные и злые, им незнакомо сочувствие.
— Я же не сказал, что пистолет есть.

Мышеловка захлопнулась. У глупой мыши сломан хребет, а во рту кусок сыра. Жаль, солнце село. Посмотреть на солнце — последний шанс почувствовать себя живой. Времени остается все меньше, но ничего не меняется. Ей не убедить его, он слишком долго за ней охотился, слишком долго жаждал момента ее поимки. Он не отступится. И даже если она переступит через свою гордость, соблазнит его, и они трахнутся в туалете, — это ничего не изменит. Чувств в комиссаре не возникнет, и по прилету он ее сдаст. Он слишком холоден, слишком расчетлив. И сейчас, когда в этих холодных глазах вкупе со злостью появляется насмешка, Колетт окончательно понимает, что лед не треснет. Самолет чуть тряхнуло, и разум озарила яркая вспышка. За пределами металлической обшивки будет мир даже без пистолета, надо попытаться. Попытаться.
Проглотив отчаяние, женщина быстро вскакивает и по проходу бежит к кабине пилота, сталкивается по пути со стюардом, чудом удерживается на ногах и буквально вваливается в кабину.
Стюард сзади кричит, чтобы она немедленно вышла. Самолет летит на автопилоте, а командир с помощником распивают шампанское. Их глаза округляются, и на пару секунд они так и застывают с бокалами в руках.
— Поворачивайте! — В голосе бьется настоящая истерика. Некуда бежать. Если они долетят, ее жизнь кончена. Разум отключается, паника берет над ним верх. Она выпила слишком много вина и очень давно не спала. Плечо снова дергается, а ногти снова впиваются в рану на ладони. Невозможно взять себя в руки. Ты уже в мышеловке, и твой хребет уже сломан.
— Что? Выходите отсюда немедленно! Кто разрешил вам войти?! — У пилота серые грустные глаза и залысины.
— Я заплачу вам, сколько хотите. Миллион? Два? Только поверните назад. — Она делает два шага в их направлении, и они оба резко отшатываются.
— Моя подруга очень боится летать. Фобия. — Комиссар стоит чуть позади стюарда и усмехается. — Прошу простить нас.
— Я не знаю его! Он меня погубит. Поверните самолет! — Разумом она осознает, что кричит слишком громко, но ничего не может с собой поделать.
— Это паническая атака. Извините нас. Через пару минут все пройдет. — Его голос спокоен и рассудителен. Ему нечего бояться, и он выигрывает. Они будут слушать его.
— Нет. Он врет. Я здорова. Он… он угрожал мне!
Они не воспринимают ее всерьез. Она не похожа ни на террористку, ни на сумасшедшую — просто испуганная женщина, а они уже пьяны и хотят домой.
— Она мило беседовала с этим мужчиной с самого начала полета, — пожимает плечами стюард. — Думаю, они вместе.
— Мадам… — второй пилот цокает языком и отпивает шампанское, — если он угрожал Вам, мы можем связаться с полицией. Хотите? — Боже, да он издевается!
— Да, Колетт, хочешь, чтобы они связались с полицией? Французской. Это же французская авиакомпания? — Комиссар отодвигает стюарда и подходит ближе. От него веет холодом.
— Не надо.
Некуда бежать. Десять тысяч метров над землей, и бежать совершенно, абсолютно некуда.
— Мадам, мы понимаем, Вам страшно, но это не повод отвлекать пилотов. Мы уже почти долетели. В любом случае короче будет лететь до места назначения.
Во рту солоноватый привкус крови. Кажется, она прикусила себе язык. В глазах режет. Мир расплывается. Неужели это слезы? Сколько она уже не плакала?
Остается только себя ругать. Это был глупый поступок. Глупейший. Надо было подождать. Надо было подумать. Страх всегда мешал разумному ходу мыслей. Больше всего стоит бояться страха — он может сделать вас идиотом и спутать все планы.
— Пожалуйста…
Тушь солеными каплями падает на пол.
— Пожалуйста… Сколько хотите… Я отдам все, что у меня есть.
— Ну что же Вы, мадам? — Добрые серые глаза улыбаются. — Не бойтесь. Рождество. Скоро мы все будем дома. Вы ведь хотите домой? Если Вам страшно, можете немного посидеть с нами. Хотите?
Бессмысленно. Это было заведомо провальное решение. Впереди темнота. Они на нитке подвешены в темноте, а пилоты хотят домой.
— Нет… Нет, все уже хорошо. Антуанн был прав — паническая атака. У меня фобия. Должна была выпить лекарство, но забыла.
Она поворачивается к комиссару и пожимает плечами. Он усмехается. По глазам видно, что считает ее дурой. Она с ним полностью согласна.
Когда они выходят, пилоты недоуменно переглядываются и предлагают выпить стюарду. Это странно, но в Рождество люди интересуют друг друга меньше всего. А если бы он и правда ей угрожал?

Все-таки для первого класса места у них не слишком удобные.
— Ты поступила как безмозглая курица. — Комиссар вытягивает слоги в слове курица так, как недавно вытягивал в ее имени.
— Я знаю.
— На что ты рассчитывала, если не секрет?
— Ни на что. Просто хотела попытаться.
— В твоем личном деле, кстати, сказано, что эмоции тобой редко овладевают. Надо будет исправить, как прилетим.
— Мне все равно.
— Зато мы мило пообщались с пилотами. И да, я попросил особо не беспокоить нас оставшееся время полета, как-никак ты невростеничка с фобическим расстройством.
— О, спасибо за характеристику.
— Я разве не прав?
— Наоборот, ты попал точно в цель.
Она откидывается на спинку сидения и закрывает глаза, чтобы не видеть его насмешливое лицо, но за опущенными веками возникают картины, которые не хочется видеть еще больше.
Страх испарился, как будто его и не было. Бояться глупо. Выход должен быть всегда. Пока ты жив — выход есть, а когда ты мертв — выход тебе уже не нужен.

— Ты можешь попытаться взять в заложники остальных пассажиров и потребовать возвращения в США, — задумчиво произносит Антуанн, всматриваясь в темноту иллюминатора.
— Не хочу.
— Да, плохая идея. Если мы вернемся, там тебя посадят за терроризм.
— Ладно. Ты добился своего. Я сдаюсь. Мне больше ничего не приходит в голову! — Женщина разводит руками и прикусывает губу, снова не замечая, как дергается плечо.
— Это можно вылечить?
— Что?
— Тик.
— Нет.
— Жалко… Тебе не идет.
Колетт лишь усмехается. А кому вообще идет нервный тик?

Свет в салоне выключен, и время как будто останавливается, шум двигателей размывает края реальности, стирая грани и смешивая разные оттенки черного. Изредка самолет потряхивает, и где-то на краю сознания Колетт отмечает, как сильно комиссар вцепляется в подлокотники. Она достает плед с верхней полки и накрывает и его, и себя. Он не сопротивляется. Они так и сидят, прислонившись друг к другу и кутаясь в один плед. В какой-то момент вместо подлокотника комиссар начинает сжимать ее руку. Что ж… ему просто страшно.
— Ты боишься летать… — не спрашивает — утверждает женщина полушепотом.
— Я не боюсь.
— Себя ты не обманешь… Тебе страшно. Сначала ты забыл о страхе, отвлекся на меня, и самолет не трясло. Теперь — вспомнил.
— Ладно. Подловила. Я не очень люблю летать, и что?
— Ничего. Просто я рада, что страшно не мне одной.
Комиссар всматривается в темноту перед собой, как будто где-то там, в отблеске стен и переплетении теней, скрывается готовая реплика. К сожалению, там ее нет.

— А у тебя ведь почти получилось…
— Что?
— Уговорить меня.
— Серьезно?
— Ага.
— Наверно, ты почти сдался, когда я ела мясо?
— Не угадала.
— А когда?
— Когда побежала к пилотам.
— Это был глупый поступок.
— И очень человечный.
— Отчаянный, я бы сказала.
В темноте они не очень хорошо различают лица друг друга, хотя это и не к чему. По голосу все и так понятно.
— Тебя упекут на восемь лет.
— Когда я выйду, мне будет 44, а тебе… 58?
— Мы еще сможем встретиться.
— И давай опять полетим куда-нибудь далеко?
— Уже забыла, что я не люблю летать?
— Совсем нет.
Широкая и искренняя улыбка теряется в темноте. Самолет снова трясет, и турбины будто бы шумят громче.
— Забавно будет, если мы упадем?
— Не вижу ничего забавного.
— Да нет же… Ты только представь, какие заголовки: «Известная мошенница Колетт Дюпре и знаменитый детектив Антуанн Жерве в рождественскую ночь погибли в авиакатастрофе».
— Комиссар.
— Без разницы.
Они пролетают над каким-то городом. Внизу яркими искрами расстилается гирлянда из желтых огней. Сверху все города похожи на огромные светящиеся муравейники. Наступишь — и дело с концом. Только вот наступить пока некому.
Пилот просит пристегнуть ремни и соблюдать спокойствие.
Зона турбулентности или грозовое облако?

Огни скрываются за черными тучами. Погода омерзительная. Капельки влаги бойко постукивают по иллюминатору и смешно катятся вверх. Самолет идет на посадку.
— Я бы хотел встретиться с тобой при других обстоятельствах.
Лед в карих глазах треснул, к сожалению, слишком поздно.
— Я приехала только ради отца. Я не такая стерва, как говорят. Будет время — положи белую лилию ему на могилу, он поймет, что она от меня.
— Обязательно.

Рассвет пахнет резиной, озоном и Dior homme. Мысли путаются от недосыпа, а самолет все никак не сядет. Мимо снова проходит стюардесса с ужасающей оранжевой помадой.
Все, что им остается, — это мелкие детали, вырванные у реальности. Они смакуют их и складывают, каждый в собственную коллекцию. Потом эти детали будет приятно вспоминать. Все без исключения: и отвратительную помаду, и колючий плед, и неожиданно теплые карие глаза, и неожиданно искреннюю улыбку.

Пилот объявляет о вынужденной посадке в аэропорту Мускрон в Бельгии.

Осознание произошедшего наконец заставляет выдохнуть. Последнее слово всегда остается за Судьбой-насмешницей.
Пассажиры будут ругаться и сетовать на плохую погоду из-за того, что та лишила их возможности встретить Рождество дома, и только двое из первого класса будут смеяться как ненормальные, выдыхая напряжение, скопившееся за эти тринадцать часов.
Потом они пойдут и позавтракают в обшарпанной бельгийской забегаловке, погуляют по городу, и Колетт пару раз подколет комиссара, лишенного полномочий. Позже Антуанн полетит в Париж уже без нее и еще долго будет рассказывать начальству истории о том, как мадам Дюпре сбежала от него в бельгийском аэропорту.
Как обещал, он принесет белую лилию на могилу ее отца и с горькой улыбкой будет рассказывать холодному камню о дочери, которая хотела обмануть правительство, чтобы попрощаться.

Через пару лет они встретятся в швейцарском аэропорту. На этот раз — просто так.

Конец.

@темы: by me, оридж, зарисовки